«С бритвою в руке…» («Письма из Переделкина»)
Некто пошутил, что по количеству обретавшихся в Баден-Бадене русских писателей место это может соперничать с Переделкином. В Переделкине, правда, отсутствует казино. С другой стороны, в Баден-Бадене не было написано ничего сопоставимого, скажем, со стихами из «Доктора Живаго». Впрочем, Василий Андреевич Жуковский, тихо почивший в этом прелестном городке, усердно перелагал здесь на «язык родных осин» гекзаметры «Одиссеи».
…Мы (ученая делегация) добирались до Баден-Бадена через Франкфурт-на-Майне. В громадном аэропорту пахло хорошей косметикой и Европой. (Мне справедливо укажут, что эти понятия тавтологичны.) Единственным диссонансом в общей благополучной картине выглядело появление двух полицейских с короткоствольными автоматами наперевес. Да, пожалуй, еще араб в пунцовой чалме: на него, соблюдая всю мыслимую политкорректность, осторожно косились странствующие на воздушных путях пассажиры.
Попадая на Запад, русский человек испытывает двойственные чувства: глубокой цивилизационной обиды («так у нас никогда не будет!») и тайного метафизического самоудовлетворения («этого они никогда не поймут!»). Причем если завистливое «так» легко поддается материальному исчислению, то загадочное «это» с течением времени становится все неопределеннее.
«Русский немцу задал перцу», – гласит народная мудрость. «Прусский гут, а русский гутее», – добавляет она же. И, наконец, классическое: «Что русскому здорово, то немцу смерть». (Хотя первоначально у крестьян, предпочитавших лакомиться вместо картофельных клубней несъедобной ботвой, пословица эта звучала с точностью до наоборот: спохватившись, едоки внесли необходимую ментальную поправку.) Еще задолго до Фрейда комплекс неполноценности и комплекс превосходства мирно уживались в безразмерной российской душе.
«Германия колеблется между картофелем и звездами», – заметил один отечественный романтик. Два века тому назад мы жадно потянулись к «звездам», пренебрегая низким картофелем. Страдания юного Вертера навсегда уязвили наши сердца. Без пламенных монологов Карла Моора гвардейские полки не вышли бы на Сенатскую площадь.
Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенетах…
Русские березы шумели в такт германским дубам. Колебания двух мировых душ совпали по амплитуде.
О Шиллере, о славе, о любви…
Но почему уже Достоевский, с юных лет страстный поклонник Шиллера, употребляет формулу «высокое и прекрасное» в сугубо ироническом смысле? Увы: он прозревает изнанку идеализма. Дорога в ад, как всегда, вымощена благими намерениями.
Свидригайлов говорит Раскольникову:
«Вы – Шиллер, вы – идеалист!.. А, кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю». (Это Свидригайлов-то! – И.В.)
«Но какой вы, однако же, фанфарон! – с некоторым отвращением произнес Раскольников».
«Отвращение» Родиона Романовича вызвано тем обстоятельством, что его собеседник попал прямо в больную точку. Свидригайловская усмешка провокативна. Циник и растлитель «ужасно» любит Шиллера: это как бы ставит его с Раскольниковым на общую доску. Петербургскому теоретику дается понять – он не кто иной, как убийца, и не ему защищать нравственные устои.
«Шиллер-то в вас смущается поминутно… Если же убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало в свое удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку! Бегите, молодой человек!»
Величайшие обольщения минувшего века, сквозь которые пришлось проламываться России, носили по преимуществу «шиллеровский» характер. Мы уверили себя, что вполне допустимо рваться к звездам и одновременно «лущить старушонок» (тем более если это социально неблизкие старушонки). Мы пеклись о мировой справедливости («дешевле не примиримся»), творя неправду у себя в доме.
Маятник, однако, качнулся в другую сторону. Ныне «Шиллеру» мы с радостью предпочли бы «колбасника», особенно если последний предложит нам широкий выбор колбас. Вещественному могуществу цивилизации (разумеется, западной) не в силах противостоять «капитал невещественный», то есть культура, в основе которой всегда наличествует «шиллеровский» бескорыстный порыв. С новейшей версией «Ауди» мы знакомимся гораздо раньше (и, очевидно, охотнее), нежели, например, с откровениями взыскующего европейского духа (буде таковой обнаруживается). Мы, как и наши славные предки, все еще странствуем между Страсбургским собором и баден-баденским казино.
Между тем Западу брошен вызов: «шиллеровщине» – с ее заботой о «душе террориста» и его «человеческих правах» – с этим вызовом не справиться никогда. Но с ним, возможно, совладал бы «сам Шиллер», во что бы то ни стало стремящийся покарать зло.
Кто б ни был ты, покойный лютеранин,
Тебя легко и просто хоронили.
Был взор слезой приличной затуманен,
И сдержанно колокола звонили.
Образ западной благоустроенной смерти – следствие западной благоустроенной жизни. После апокалиптического крушения нью-йоркских небоскребов ни то, ни другое уже невозможно.
…На обратном пути, во Франкфурте-на-Майне, невозмутимый секьюрити вытащил у меня из сумки безопаснейший «Жиллетт» и королевским жестом отправил его в мусорную корзину. Я не стал возражать против этой разумной меры. Вряд ли, однако, могущей что-либо изменить, когда
…Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
«Литературная газета», 17 октября 2001,
колонка «Письма из Переделкина»
|
|
