Homo Poeta
Среди многих определений литературного таланта существует и такое: «Талант – это количество контактных точек соприкосновения с читателем на единицу литературной площади».
Автор этой максимы, Фазиль Искандер, как всегда, ироничен и добр. Правда, позволительно возразить, что в самом читателе могут обнаружиться такие точки, с которыми не всякий писатель желал бы соприкасаться. Подобные точки могут наличествовать и в писателе: тут уж читатель волен пренебречь навязываемым ему контактом. Но как бы то ни было, литературный дар – это некий процесс. Причем обоюдный, двусторонний, предполагающий обратную связь. Ибо при полном отсутствии читателя жизнь писателя как бы лишается смысла.
Мне возразят: а как же тогда ГЧ (то бишь Главный Читатель)? Тот самый, что одновременно служит источником и целью наших скромных вдохновений? Как быть с Ним? Он, между прочим, не посылает художнику прямых знаков ободрения. Он не говорит ему, например: «Это хорошо». Что тогда делать художнику? Ему ничего не остается, как верить самому себе.
«Ты сам свой высший суд…».
В 1832 г. Баратынский писал Ивану Киреевскому: «Виланд, кажется, говорил, что ежели б он жил на необитаемом острове, он с таким же тщанием отделывал бы свои стихи, как в кругу любителей литературы. Надо было нам доказать, что Виланд говорил от сердца… Наш бескорыстный труд докажет высокую моральность мышления».
Нынешнему писателю надо бы уяснить одно не очень веселое обстоятельство. Современная культурная ситуация – с доминирующим влиянием шоу-литературы (назовем ее так), с преобладанием внеэстетических (а еще чаще – и внеэтических) критериев «качества текста» – такая ситуация в своем пределе вполне может быть сравнима с виландовым необитаемым островом. И хотя остров этот густо заселен, художнику там крайне одиноко.
Средой обитания поэта становится сам поэт.
Странная вещь. По мере того, как культура делается все более массовой (язык не поворачивается сказать – более демократичной), чем сладострастнее тщится она угодить толпе, тем – в принципе – аристократичнее должен быть писатель. Разумеется, я имею в виду не его «сословное поведение» и не «приемы письма», а исключительно состояние духа. Художественная брезгливость входит в состав дарования: возможно, это лишь синоним хорошего вкуса.
У аристократов – собственная гордость.
Смеясь жестоко над собратом,
Писаки русские толпой
Меня зовут аристократом:
Смотри, пожалуй, вздор какой!
«Я, слава Богу, мещанин», - усмешливо повторяет Пушкин, желая подчеркнуть древность и благородство происхождения. Впрочем, у поэта и не может быть иной родословной.
Я заговорил об аристократизме потому, что он есть тайный регулятор культуры. Меня отнюдь не могут смутить аристократические предрассудки, если в минуту опасности, следуя им, в первую очередь спасают женщин и детей.
Человек – аристократ природы (иными словами, природный аристократ). Однако любимое дитя цивилизации – вовсе не он. Цивилизация, нивелируя души, породила человека пошлого.
В. Даль так трактует этот сюжет: «Пошлый… – избитый, общеизвестный и надокучивший, вышедший из обычая; неприличный, почитаемый грубым, простым, низким, подлым, площадным; вульгарный, тривиальный». Диапазон, как видим, широкий, но далеко не исчерпывающий предмета, который всемирен и многолик.
Глобализация начинается именно здесь. Пошлость – вернейшее средство управления миром. Стоит лишь соблюсти правила игры – включиться в усредненную продвинутость, признать за автором право плохо писать. (Так возникают иные культовые герои и книги.) Нас давно не влекут вышитые крестом пруды с лебедями и слоники на прабабушкиных буфетах. Нам по душе холодные подвиги постмодернизма.
Карамазовский черт весьма остроумен, но от этого не менее пошл.
Публика, надрывающая животики над сальными шуточками современных Жоржей Бенгальских и с придыханием обсуждающая теле- (тело-!) сюжеты, серийно сочиняемые профессиональными производителями грязи, не ведает, что она участвует в свальном грехе. Это и есть глумление бесов. Последние уже не войдут в свиней – им гораздо комфортнее там, где они обитают.
Поэзия умирает последней; может быть, потому, что она – наиболее аристократическое из всех искусств. Главнейший признак аристократизма – естественность и простота. Это вовсе не манеры, как принято полагать: это прежде всего манера жить.
Аристократизм несовместим ни с высокомерием, ни с лакейством. Истинный аристократ равен миру. Но в то же время – он сам по себе. Само явление Слова уже есть аристократический акт. Хотя бы в силу того, что оно было единственным и произносилось при отсутствии аншлага.
Так играл пред землей молодою
Одаренный один режиссер,
Что носился как дух над водою
И ребро сокрушенное тер.
В системе мировых координат поэзии принадлежит исключительная роль.
«Искусство, в частности, литература, – говорит И. Бродский в своей Нобелевской лекции, – не побочный продукт видового развития, а ровно наоборот. Если тем, что отличает нас от прочих представителей животного царства, является речь, то литература – и, в частности, поэзия, будучи высшей формой словесности, – представляет собою, грубо говоря, нашу видовую цель».
Homo sapiens, таким образом, исполнит свое предназначение только тогда, когда превратится в homo poeta. То есть в человека по преимуществу, par excellence. Это, впрочем, не означает, что все человечество будет представлять собой необъятный Союз писателей. (Зрелище, надо признать, удручающее.) Или что все мы в одночасье сделаемся аристократами духа. Этого, к счастью, не произойдет. Хотя бы потому, что дух дышит, где хочет. Не исключая при этом ни черных квадратов, ни белых лебедей.
Интернет-журнал «Пролог», № 3(23), 2004
К публикации
|
|
