Обсуждение подборки – 15 ноября 2005 г. Текст в формате Word


Music

бродя по испуганным нервам
шумит шепоток болевой
московское нищее небо
висит над моей головой

ах доля моя проститутка
у тени фонарной пляши!
лишил меня некто рассудка
и выбора роли лишил

чьей памятью я вспоминаем
покуда с нездешних высот
закат полоумным мамаем
на шов горизонта идет?

не знаю минуту ли час ли
торжественно меркнет среда
я был невнимательно счастлив
не помнится с кем и когда

среда уже кончилась вовсе
но здравствуют календари
под нищенским небом московским
смотрите строку номер три

писались картины с натуры
где ангелы так и снуют
под купольный свет абажура
брошюра жюри парашют


Несбывшееся

…мне хотелось бы тенью теней,
неприкаянной и повторимой,
уходить переулками дней
до задворок Четвертого Рима…

Но, гортань напрягая на зой,
на руладу о некой Мадонне,
я, наверное, был не слезой,
а – мозолью на Божьей ладони;

посему и, похоже, один
под небесным гуртом полуярок;
посему, не дожив до седин,
я земле предназначен в подарок...

Остывает венозная ртуть,
ибо знает – смертельна простуда.
Надсадивши и горло, и грудь,
ускользаю, дружок, из отсюда...

Под фонетику утлых подошв,
господин этой осени, раб ли...
Небу впору цитировать дождь,
и запнуться на первой же капле...


Апрель

За зубами – молчок: суть, арктический лед тишины;
я не верю в слова, оттого и шагаю, немея.
Если участи наши, о, воздух, уже решены,
то какую из нот я при жизни сыграть не сумею?

Впрочем, мне ли гадать, созерцателю вечной войны
между правым и левым, большим и немыслимо малым?
Не ищи меня, время, нещадным прицелом тройным:
я уже не жилец под дырявым твоим покрывалом.

Я теперь – анатомия долгих глубин и небес;
и, в господних руках крылышкуя, как пойманный голубь,
одиночествуй, сердце, язвительной горечи без,
ощутив шевеленье и шум неизбежных глаголов…


Urbi et orbi

Борису Привину

Ербол в России – больше, чем поэт;
смирись, дружище, с этой полуправдой.
Покуда мне не сорок с лишним лет,
внутри меня – мышиная орава

штурмует речь, при возгласе: «гряду-
щее», тем самым оставляя
меня в ряду немеющих, в ряду
жующих звуки, всуе не пеняя

на сор душевный – почву для стихов;
я в нем умру – печалясь и беснуясь.
Как ни крути, но, кроме дураков,
любому веку нужен свой безумец…

………………………………………………
Окно скрипит под дудку сквозняка,
ему пространство вторит втихомолку…
В такой четверг я не усну никак,
еще, наверно, не проснулся толком…

И хочется не пить, но выпивать,
и, плавая в аквариумах комнат,
ронять себя на стул или кровать,
шепча о том, что – грустный и бездомный –

О.М. – не волк. Я тоже – не койот,
душа в слезах от века, и теперь ей
пристало жить в печали терпкой от
тряпья потерь и патоки терпенья…


У входа в метро

Потакая зиме,
вечер квёл и на тонкости скуп;
и дрожит дурачок,
и лепечет, мол, все мы во сне –
лишь мерцает во тьме
(притаился у выступа губ)
сигаретный зрачок,
расширяясь от пропасти вне.

Унаследуй меня,
близорукого времени грязь:
мотылька придави,
осыпая на крылья песок;
но шепни, хороня,
почему и откуда взялась
беспредельность любви,
чью инфекцию так и не смог

одолеть ни один
перебежчик из света во мрак,
ибо все мы гнием
под пластами прошедших эпох.
И до самых седин,
населяя вселенский барак,
мы сдаемся внаем
инженеру по имени Бог.

И куда не смотри:
бьются лбами о мрамор, моля
о приходе того,
кто, как все, но отлит в серебре.
Бог – один и внутри,
где-то в самом начале нуля:
это сумма всего,
что известно о зле и добре.


Ночь

…мороз окреп. И, погружаясь в вой,
в его густую сутолоку реплик,
уже ослепло небо над Москвой,
и огоньки трамвайные ослепли.

Фонарный жир дрожит, едва горя,
над мятной пустотою нависая,
и вспыхивает птица с фонаря,
в хлопчатке снегопада угасая.

К эдему коммунальному пешком
(от станции метро недалеко там)
шуршат шаги по наледи с песком,
чтоб захлебнуться резким поворотом.

И жжет язык: такие, мол, дела –
в своем великодушии бесспорном,
пригоршню слов природа мне дала,
и кровь дала, сочащуюся горлом.

Так происходит жизни шапито,
и холодом обветривает псиным
сухие губы, шепчущие то,
что никому услышать не под силу…

И ночь берет пространство на испуг.
Чернила неба стынут невысоко.
Господь уснул. Уснуло все вокруг.
И только тьма таращится из окон.


Попробуй такую тоску превозмочь…

Попробуй такую тоску превозмочь,
где падает время в глубокую ночь,
и ветер дудит по-пастушьи.
Прокручивай пленку знакомого сна
о том, как суровая ловит блесна
плывущие к берегу души.

Ходи по пятам за худым рыбаком,
и если тебе он расскажет о ком,
запомни о том разговоре.
Пейзаж аккуратный походит на явь:
гляди, как торопится гибкая рябь
по мрамору долгого моря.

Ты спишь, а за окнами – та же беда,
над кривдою правде не быть никогда –
все те же иконы в почете.
Лохматые птицы пространство стригут,
крича, что уже никогда не придут
ушедшие дяди и тети.

Созвездья шершавые сходят на нет,
ордой набегает игольчатый снег;
лишь месяца рана сквозная
растительным маслом течет на кровать,
с которой легко разучиться вставать,
куда просыпаться не зная.


Одиночество – свойство…

1

Одиночество – свойство любой среды,
прикипая к нему, я уже сродни
миллиардам себе подобных.
Озорная молекула здешних мест –
свет не выдаст покуда, и тьма не съест –
я блуждаю без прав на отдых.

Я вернулся в мой город, я снова здесь –
не убитый равным, не умер весь –
имярек, безобразник, циник…
Налетающий ветер ядрен и сух;
надо мной облака, что лебяжий пух,
и ленивой луны полтинник.

(Посчитать бы когда-нибудь, сколько глаз
раньше нас, вместе с нами, и после нас,
видят, видели и увидят –
как роскошен полночный небесный плес,
и дрожащих созвездий песок белес…
сколько глаз удивленных выйдет?)

2

Принимай возвращенца, Алма-Ата! –
мне твоя удивительна немота! –
одного из твоих сарбазов!*
«Торопись», - говорю, и везет таксист
(мглистый воздух особенно как-то мглист)
мимо лип, тополей и вязов.

Я родным и знакомым в один присест
расскажу, что «в России – ваще писец!
Там война, нищета и Путин!».
«Поднажми», - бормочу, и таксист везет,
ибо если хоть кто-то нас дома ждет,
мы бабла на билет намутим.

3

Салажьём тут метался я, шантрапой,
убегая в загул, уходил в запой,
футболёром был неважнецким…
До больших перемен было три прыжка –
и наткнулась на штангу моя башка,
и общаться вдруг стало не с кем.

Я бродил, одинок, по твоим дворам,
забивал косяки и хлестал «агдам»,
на давалках твоих резвился.
А когда просыпался – опять бродил,
ерунду несусветную городил:
на людей равнодушных злился.

«Дураки, - говорил - ваша спесь – фигня!»,
но молчали они, будто нет меня,
мол, такие расклады – по хер.

Не с такой ли печали сходил на нет,
и за астры военные пил поэт,
опьянев от своей эпохи?

4

Хоть слюной исходи или вены режь:
миру – мир, а казахам – арак** и беш***,
и карманов тугое жженье.
Потому и невесел я ни хрена,
и одна только музыка мне дана,
в знак последнего утешенья.

За невнятную молодость без стыда,
не прощай меня, Господи, никогда:
что мне радости – в райских кущах?
Торопливое солнце ползет наверх,
а вокруг происходит бесцветный век,
словно списанный с предыдущих…
_____________________________________
*сарбаз – воин (каз.)
** арак – водка (каз.)
*** беш – уменьшительное производное от слова бешпармак (бесбармак) – национальное блюдо казахов (каз.)


***

Дом, качели, беседка и мусорка,
старики у подъездной двери.
Ах, какая нелегкая музыка
кружит голову, черт подери!

Чуть отпустит, и кружит по новому:
нелегка, нелегка, нелегка…
И по мертвому небу лиловому,
как живые, летят облака.


***

Чтоб смеялось, трубило в рожок
племя женщин и племя мужчин,
нарисуй мне улыбку, дружок
на холсте моих бледных морщин.

Словно рубят его пополам,
хлещут воздух удары плетей,
и шумит, аплодируя львам,
сумасбродное племя детей.

Потому, что смешу я народ,
нарисуй мне улыбку, скорей…
Кувыркается, пляшет, орет
одичавшее племя зверей.

На послушном гарцуя коне,
акробат совершает прыжок.
Чей-то голос колдует: «Ко мне!».
Нарисуй мне улыбку, дружок.

Триумфальный колеблется свет
на чугунных плечах силачей…
Я ничей челодой моловек.
Я ничей. Я ничей. Я ничей.

На балконах шампанское пьют,
а в партере жуют калачи;
мой ничейный цирковный приют,
и твои прихожане – ничьи.

Доживая до ломких седин,
выпуская табачный дымок,
я на красной арене – один,
и прохожих среди – одинок.

К зеркалам запыленным приник,
дожидаюсь, когда позовут…
Нарисуй мне улыбку, двойник,
и добавить слезу – не забудь.


«…за окном города, города, города…»

…за окном – города, города, города,
то есть, выпал удел кочевой:
и неважно, откуда, зачем и куда,
отчего, почему, для чего…
Невпопад разошедшимся ливнем дыша
на щадящем купейном ветру,
я не знаю, зачем я живу, мельтеша –
с алфавитной молитвой во рту.
Говорит: «прошепчи меня боже аминь
равнодушной души не труди» –
никому не известной страны гражданин
с червоточиной боли в груди.
Здесь на каждого Цезаря найден свой Брут,
и уже вымирают края,
где свободой мозги населенью ебут,
и в дальнейшем ебать норовя.
Но когда-нибудь всем – выбывать из игры.
Нас у господа бога – не счесть.
И трамвайная вишенка страшной поры
не узнает, зачем она есть…


***

1

только птицы ругаются матом
на сплошное тире горизонта
ускользая над влажным закатом
освещающим пол гарнизона
только ливня свинцовый поток
на военный шумит городок

маршируют худые шестерки
тьмы и тьмы охудевших шестерок
их рубашек рисунки истерты
и невзрачен фасон гимнастерок
им семерки читают устав
унижающий личный состав

потому что сегодня суббота
мы глубокие роем траншеи
смесь дождя и солдатского пота
с подбородков стекает на шеи
о гражданке рыдай рядовой
ты уже не вернешься домой

2

гарнизон заливает чрезмерно
вы куда вашу мать повернули
всем налево направо и смирно
марш собака расслабился хули
даже лужи асфальту к лицу
на таком бесконечном плацу

мы со смертью затеяли прятки
примем в случае как таковую
ведь восьмерки девятки десятки
вместе с нами пойдут в штыковую
правда в силу своих эполет
отлежится в казарме валет

нам не нужен ни пушкин ни бродский
ни катулл ни вергилий не нужен
на обед макароны по флотски
и картошка в мундире на ужин
похороним и этих и тех
под руинами библиотек

3

в подвенечном наряде у храма
или нет не у храма нагая
снись ночами любимая дама
белизну своих ног раздвигая
незаконные дети войны
мы уйти от нее не вольны

мы свободы не знаем от роду
как сухая солома сгораем
кто так подло тасует колоду
почему и во что мы играем
из какого окопа пальнет
пистолет автомат пулемет

пуще всякой смертельной проказы
на волне всенародных истерик
короли отдают нам приказы
и шестерки стреляют в шестерок
ядовито пространство на вкус
я устал да простит меня туз


Уснуть и проснуться

1

инфлюэнтный московский воздух тонет в сумерках с той стороны окна
за которым август и гнутся под ветром ставшие черными тополя
я смотрю кино я сказать откровенно уже не мыслю отдыха без кина
твердый киргизский ручник маникюрными ножницами крапаля
дождь на экране идет к своему концу но шуршит на манер молитвы
под его барабан предпоследний кадр фонарь и слепящие фары форда
ключ поверни и фонарь одинок и теперь только титры титры
титры титры титры на истертой пленке госфильмофонда
щелкнуть пультом заметить на таймере время без девяти
минут полночь оторваться от кресла дивана стула кровати пола
покурить почистить зубы ощутить во рту обжигающий вкус ментола
и заснуть проклиная богатую фильмотеку на дивиди

2

никому никогда потому что от сердца уйти убежать не фарт
сны о тебе вползающие в сознание чудо какой наркотик
ты случаешься в них внезапно как выстрел или инфаркт
и приветствую шепчешь мой милый стоя меня напротив
только что мне тебе сказать любимая что мне тебе ответить
подходящих слов нет не в моей гортани но вообще в природе
нам с тобой ничего не светит хорошая нет ничего не светит
вроде я примирился с этим и ты примирилась вроде
помни что времени нет нигде и не будет ибо оно мертво
воздух окрестный становится ярче прозрачней светает уже светает
не просыпай меня господи думаю но не слышит и просыпает
утро будильник ванна кофе глазунья тостер трамвай метро


Памяти Бориса Рыжего

Ты приходишь в действительность будто герой –
с полным ртом окровавленных слов,
и берешься исправить устойчивый строй
неисправных вселенских основ.

Пишешь почерком грязным в ночную тетрадь
(ибо в каждом движении прав),
мол, пристало душе окрыленной летать,
кокон тела больного прорвав.

Вдругорядь запинаешься, мелко дрожишь,
говоришь «я – поэт, господа!»,
но толпа тебе кажет увесистый шиш;
и тогда ты молчишь. И тогда

иммигрируешь дальше и дальше в себя,
чаще частого куришь гашиш.
Ходишь молча. Сидишь на диване, скрипя.
У окна неспокойно стоишь.

И в конце сентября, октября, ноября,
где-то между «проснулся-уснул»,
ты свершаешь свой вряд ли избежный обряд,
не на шутку вставая на стул.

Вот и все. Время кончилось. Точка судьбы.
Ты за все свои мысли в отве…
И срывается пыль с потолочной скобы,
словно снег с оголенных ветвей.

И рыдает толпа опосля по тебе,
утопая в глубоком стыде,
и т.п., и т.п., и т.п., и т.п.,
и т.д., и т.д., и т.д.


Кухня

Досыму Сатпаеву

нарисуй себе кухню 4 на 6
стол в объедках недавнего ужина
там накал в электрической лампочке есть
и молчанье молитвой нарушено

там сосед за стеной не футболит жену
выходные на дачу уехали
но шуршит неприметная мышь тишину
разгрызаючи вкупе с орехами

осторожно пыльцу карандашную сдуй
на паркет и за полкой с сервизами
холодильник большой бирюса нарисуй
с онемевшим самсунг телевизором

а когда рисовать завершишь интерьер
батарей отопительных около
человека в трико нарисуй например
неспокойного и одинокого

он раскрытого настежь сидит у окна
размышляя мол так поразительно
как до боли просты и грубы времена
как их музыка зла и пронзительна

он глядит на ландшафта квадратный джипег
на его византийское зодчество
где горячечный двадцать какой-то там век
накрывает собой человечество

полыхают секунды недели года
в не на шутку смертельных баталиях
человек близорук а природа горда
мы лишь пыль на господних сандалиях

пусть заката в окне краснота не нова
и пространства по-птичьи галдящего
озорства и безумства полна голова
в невысокое небо глядящяя


***

Ермухамету Ертысбаеву

осторожно и не гордо
не во сне но наяву
полоща словами горло
жизнь случайную живу

и не думаю о яде
хоть по сторонам гляди
справа воры слева бляди
и подонки впереди

на манер собачьей своры
мир на области деля
слева бляди справа воры
а посередине я

блещут яркие салюты
и не покладая рук
человеческие люди
истребляют друга друг

удивлен и полоумен
громких песен не пою
а лежу как будто умер
и украдкой воздух пью

я дышу усталый вор как
неспокойном на ветру
ибо жизнь скороговорка
длинной вечности во рту


***

Кури, бессонничай, дрожа, бросая гордый взгляд номада – с двенадцатого этажа – на лихорадку листопада. Пылай, недужно бормоча о чем-то гибельном, недолгом, как поминальная свеча, не догорающая толком на сквозняке. Кури, пылай, и слушай, как на всю округу разносится собачий лай (со скуки вящей ли, с испугу – не разобрать). Пылай, кури, в густую музыку вникая: еще ты будешь до зари склоняться над черновиками, и думать, легкие смоля, к чему, к чему твои старанья, когда ты жить придуман для мучительного умиранья? И кто ты? Царь или слуга? Охранник или заключенный? Куда ты сгинешь без следа, в просторный саван облаченный? Кури. Звучит осенний свинг, и ветер путается в шторах… Скрипит пера надрывный скрип, бумаги продолжая шорох, пока деревьев голый вид неполной стынет под луною, и что-то с чем-то говорит над головой. Над головою.


горизонтальное

«ничего нет ужасней, чем слишком затягивать с точкой»

1

…ибо,

стало быть, Господи, воздух не так медов
клетью мещанских ребер; не так сладки
яблоки девственных, светлых твоих садов –
даром, что смерть обретают слепящую знатоки

терпкого вкуса… Я слишком перегулял
мнимым Эдемом, купившись на дурь и ложь.
К черту возможность жизнь начинать с нуля:
сну никогда не пропишешь, увы, правеж.

Слезными линзами хрупкий глазной хрусталь
(чем же, дружок, мою память ты так обвил?)
чует, как голые нервы со злобой грызут сустав –
ветошь последней, как некто сказал, любви…

Черт с кадыком – запахнувшись в небес покров,
срок прокричать – без обид не с руки гореть:
«Словно бы рыбу в реку, пустив ее имя в кровь,
холодом ты обнес ее взгляд и скупую речь!»

Знаешь ли, Господи, казус подобных встреч
носит смертельный характер. Тщета – найти
сон и способность, спокойней дыша, сберечь
то, что зовется последней… Куда идти?

Где мне укрыться, спрятаться, Боже, где –
от наплывающей горечи? Что мне пропеть, когда
все соловьи захлебнулись осенью, а в дожде –
ледяных неприличие капель: его вода

щиплет мне щеки, губы - стылые от тоски?
Кариатидой ли гипсовой, злость перебив, стоять
или идти? Но движения плавны и нелегки
и на азимут, Господи, стало уже плевать…

Инок продрогший, шельмец несерьезных лет,
скользкой брусчаткой ли, сгорбившись, наследил,
что-то святое теряя в утробной тле?
Что мне прикажешь, Господи-господин?

Мне хотелось иной, совершенно иной судьбы…
Забытья мне, Боженька, зыбкого забытья!
Только сильные знают, насколько они слабы,
и воруют воздух, оглядываясь. А я…

…я устал. Мне искать больше нечего. Ни к чему
не лежит мое сердце – ни к звуку, ни к тишине,
даже памятник нерукотворный – не по челу –
оставляю в подарок бездумной своей стране…

Только, милый мой Господи, времени вопреки,
ускользаю по кромке жизни в густую мглу:
к берегу медленной, сонной почти реки,
скудный словарь оставляя лежать в углу

невеликой истории. Дланями скрыв лицо,
дай мне, отец мой, неслышно спросить тебя:
«неужели так больно крутится колесо,
коли я – неслучайный певец слепоты, любя?»

Так какого, скажи, ты придумал себе меня,
мало ли было других, завидущих к той
беспредельной речи, чью бытность впотьмах кляня,
я не в силах вернуться к жизни своей простой?

Не в обиде я, Господи, ты не подумай, нет,
просто куда ни кинься – всюду один тупик:
ни умереть, горя, ни даже окоченеть,
пьяную плоть опрокинув в овраг, арык

или прорубь. Куда ни кинься – кричат: «Зачем?»,
и, вцепившись в плечи, ведут в неизвестный дом,
душат советами, жалостью, чаем погорячей...
И никак не сказать, мол, «наверное, поделом»…

Если память жива – не вогнать ей, дурной, в крестец
ни кола, ни ножа; ни – простого воткнуть пера.
Участь эха любовного – быть непременно «здесь» –
ты, по воле своей, запретил ему умирать.

2

и бессонница город мой и Гомер и шершавый от стирок флаг
и прочтенный мной список и клин и путем изможденный лоб
и ландшафт постоянно плывущий в надежде иных Итак
и ахейская кровь и агония вер в Телемаков и Пенелоп
..................
город мой город я скоро к тебе вернусь
липовым запахом чтобы мутило мозг
грей мою память слишком святая русь
бей кандалами отталкивай чтоб не мог

крови противиться дай мне увидеть ту
говор червем чей ползет и ползет внутри
город мой город храни ее красоту
вот тебе в помощь молебен мерцай гори

иллюминируй проспекты вязью ее следов
вместе мой город мы сон ее охраним
дай ей всего что поможет уйти от «до»
и держи на ладони покуда я здесь аминь

город подножный видишь в каком дыму
сын твой мужающий лепит свой жалкий быт
что ему смелость и что ему одному
если он предан и нужной душой забыт

что ему звезды которых не взять внаем
что ему небо которого он не пьет
ибо пространство в обмороке и в нем
время распада кружения атомов или вот

время распада… кружения атомов… боссанов
вдоль коридора по льду затененных стен
тихой сомнамбулы то и твердящей вновь
«господи господи где же мой седуксен…

где мои плечи… наверное там… в пальто…
тысячи верст… или более… эрго сум…
кто тебе дышит в затылок хмелея… кто…
что тебе снится и кто тебя надоум…

сделай же что ни… разве так мо… но как…
ты ведь хотела… ты ведь хотела… ты…
что мне с ним делать… тело дано… дурак…
бестолочь словом… сквалыга… швырять листы…

листья… каннабис… дружище а паровоз…
щас монтрезор… мы курнем и сыграем в го…
глянь остывает что это это воск…
господи господи ты обещал мне го…»

время маразма… внутригрудных клоак…
анабиоза… поноса сознания… влажных мирт
на подоконнике… надписи «аммиак»
на открытой колбочке… время не морщась спирт…

время абсурда… попыток лишить часы
стрелок… запястья… магнита моих зрачков…
это со мной… во мне… нынче я Боже сыт
звуками вдаль убегающих каблучков

лаковых рек остывающих шлюзов и
непременных лекарств (анальгин и фенозепам)
минералки без газа мертвого «PO-ZO-VI!»
сквозь SMS-сообщение время когда зима

наступая не прочь отыграть на зубах «подъем»
секс за стеною верней за стеной инцест
время всего кроме мысли что мы вдвоем
ангелам точно в пространстве не хватит мест.

время трамваев звенящих колесами и костьми
скучной работы бессмысленной беготни
полулюдей проблем с регистрацией встреч с восьми
до восьми пятнадцати мыслей «кругом одни

манекены» хот-догов «за двадцать семь»
долгого вздоха на тему «любимая далеко»
ясеней кленов и жухлой листвы в росе
Цоя в CD-шнике Хайдеггера с Фуко

время диезов теряющих в тембре и теплоте
скверов слякоти фраз улетающих на пару
дорожающих курток падения ртутных тел
мокрых кроссовок долгов на ботинки рук

обделенных перчатками водки ангин метро
рваного ветра тоннелей семечной шелухи
качки вагонной в дремоте а-ля не тронь
вплоть до конечной Евангелий от Луки

в бледных руках сектантов голоса переход
на кольцевую при выходе не забывайте су
время блевотин отрыжек сопенья зевот икот
шороха книг и сканвордов пальцев в ушах в носу

в пасти локтя мужского в спину плечо и бок
бега в хорале спешащих в офисы или из
правого ряда под гул эскалатора быстрых ног
убегающих к выходу будто к концу кулис

время ментов алкоголиков иже лиц
отравляющих местность время поспешных дел
между делами которые благо что не срослись
сигарет натощак кислорода что пустотел

время широких аорт паутины набухших вен
мышцы сердечной бьющейся невпопад
словно мало ей жадной мало моих кровей
с вирусом с тельцем по имени светлый сад

яблоки Боже бери же их на прикус
выплюнь и будем питаться сливой и алычой
дальних созвездий небом запив и – чус! –
сделаем ноги из глины потом плечо

после второе конечно конечности с головой
главное помнить про ребра к чему нам сад
знай что все долгие тысячи лет с лихвой
будут коптиться их легкими небеса

…и схожу потихоньку по трапу угрюмых дум,
Господи, если не поздно, пробуй остановить
весь этот бред, и оставь мне всего одну
только вечность, как повод тебя просить…

3

Я прошу тебя, Господи, хватит шальных музык,
ведь не просто от боли ослаб искривленный рот?
Вырви опальный, бескостный, сухой язык –
я ли на деле печали сильней, чем тот,

чью глумливую спесь – абиссинский песок впитал,
и волновался, топя, горьковатый абсентный ил?
Оборви этот путь в молодые его лета,
ибо чем тебе быт мой болезненный угодил?

Я ведь знал, что, «нахлынув горлом», стихи «убьют»,
что в служении музам я молод и суетлив…
И теперь – отрекаюсь, Господи. Дальше – будь,
что должно быть – я к этому не брезглив.

В этих сумерках резких, лишение – лучший друг.
Потому и прошу тебя, мертвенно уловив
то, что жизни дальнейшей бессмыслен Сизифов труд –
отженить от меня сумасбродство такой любви.

Мы ль не в курсе, что жизнь хороша, но, увы, к концу,
что меня, пусть не равный, но вряд ли слабак убьет?
Не затем ли над Осипом ты совершил тот суд,
между делом пустив Маяковскому пулю влет?

Не твоя ли гортань прожевала ему: «Нажми!»?
Или – Лотреамон? Видишь, Господи, спорен сколь
твой губительный труд – всюду петли, курки, ножи
и суровая плата за эту дурную роль!

Сколько помню себя, под напевы твои пляшу,
ничего, кроме них, необученный замечать.
Помоги оторваться от звуков, урезав шум
в голове и груди! Я устал и хочу молчать.

Только прежде ответь мне, глупому, почему
в небе солнца крылом воробьиным не утаить?
И зачем ты убил Иисуса – не протянул ему
ни одной из возможных соломин? Зачем мне жить,

если даже Артюр не дождался тебя всерьез,
бормоча о тебе лишь на грани сырых широт
небытья… а окрест – лишь неба туберкулез
да ожоговый ливень московский – в виде его мокрот…