Липранди и Дубельт. К разгадке одного политического процесса
Действующие лица или исполнители
Когда Достоевский познакомился с вышедшей в Лейпциге книгой о деле петрашевцев, по завершении которого два десятка его подельников вместе с ним были приговорены к смертной казни, он выразился лаконически: «Целый заговор пропал». Имелось в виду, что от внимания авторов книги (как некогда и от бдительности правительства) укрылись обстоятельства, в которых он, Достоевский, играл далеко не последнюю роль.
В процессе 1849 г., если вспомнить, что речь идет о первых прививках социализма, сокрыта одна из загадок нашей национальной судьбы. Но в этой исторической драме помимо ее метафизического смысла обнаруживаются такие взлеты и падения духа, такие сшибки характеров и воль, что, пожалуй, на первый план выступает чисто человеческий аспект. Отчаянные психологические дуэли под сводами крепости; железная поступь государства, сминающего на своем пути слабые побеги инакомыслия; полицейские провокации, провалы безумия, мольбы о пощаде, порывы раскаяния и, наконец, жуткий маскарад Семеновского плаца – что это, как не захватывающее кино, где главным режиссером является смерть?
Однако в петрашевской истории есть еще один глубоко сокрытый детективный сюжет. И прикосновенны к нему не только такие ее герои, как Достоевский и Спешнев, но и ключевые фигуры «с той стороны». Это два генерала – главный разыскатель по указанному делу И.П. Липранди и руководитель тайной полиции Л.В. Дубельт. Оба они – бывшие сослуживцы, «одноштабные», участники войны 1812 г. (Дубельт был ранен при Бородине, Липранди получил тяжелую контузию под Смоленском). Через тридцать семь лет пути двух старых товарищей снова пересекутся.
Потомок испано-мавританских грандов Иван Петрович Липранди проживет без малого век и как бы соединит собой несоединимые времена. Он родится на исходе царствования Екатерины Великой (1790) и умрет менее чем за год до цареубийства 1 марта. В возрасте 18 лет он примет участие в шведской войне (1808–1809), где получит золотую шпагу за храбрость. При нем сгорит Москва и низвергнется Наполеон; он вступит в Париж. Он будет водить приятельство с Пушкиным. Ему с благодарственной надписью пошлет «Войну и мир» граф Лев Николаевич Толстой. Он переживет четырех царей и отойдет в лучший мир в возрасте 90 лет – в 1880 г., в мае, накануне Пушкинских торжеств.
В 1808 г. он начинает вести дневник и аккуратно заполняет его на протяжении едва ли не семидесяти лет. Дневник, однако, исчез. Липранди – человек письменный: он оставил после себя значительное количество бумаг. Но, может быть, важнейшие из них он унес с собой.
Историки любят строить гипотезы относительно его жизни и случавшихся с ним метаморфоз. Нет, в частности, согласия относительно того, чем занимался Липранди в начале 1820-х гг. – в пору своего тесного дружества с Пушкиным. Известно, однако: он был разведчиком при штабе русских войск в Бессарабии. Он держал в своих руках широко раскинутую агентурную сеть, захватывающую подвластные Блистательной Порте области. Он вообще слыл знатоком турецкого Востока. Позднее, в 1828 г., он возглавит созданную по его проекту Высшую тайную заграничную полицию: недаром замечено, что его портрет (как отца-основателя) был бы уместен в штаб-квартире российской разведки в Ясеневе.
«Он мне добрый приятель, – пишет Пушкин П.А. Вяземскому в 1822 г., – и (верная порука за честь и ум) нелюбим нашим правительством и в свою очередь не любит его».
Однако «верной порукой за честь и ум» Липранди служит не столько степень его отдаленности от власти (тем более что дистанция может меняться), сколько мнение самого Пушкина – его расположение, его дружество, его, наконец, писательский взгляд. (Известно, что Липранди, подсказавший сюжет автору «Выстрела», был одновременно и прототипом Сильвио.)
«Где и что Липранди? – вопрошает Пушкин из Одессы в 1823 г. – Мне брюхом хочется видеть его». Иначе говоря – всей душой.
Пройдут годы. «Известный доносчик по делу Петрашевского» – так будет аттестован 67-летний отставной генерал в первом же выпуске герценовского «Колокола». Кличка прилипнет навеки. Из друзей Пушкина Ивану Петровичу повезет меньше всех.
Конфузы III Отделения
Как сложится его жизнь? В 1840 г. Липранди переедет в Петербург и сменит генеральский мундир на партикулярное платье: обратится в действительного статского советника – чиновника по особым поручениям при Министерстве внутренних дел. На него помимо прочего возложат наблюдение за раскольниками и другими не одобряемыми православным государством сектантами. Молва обвинит его в корысти: он якобы вымогал крупные взятки у богатых скопцов. И если, как утверждает та же молва, этому просвещенному, сделавшему карьеру, но явно недовольному ее мизерабельностью статскому генералу грозило сенатское расследование, тогда вполне понятен его разыскательский пыл: удачно проведенное политическое дело списывало все грехи.
Недавно найденные нами (доселе неизвестные) записки Липранди заставляют усомниться в бесспорности этой общепринятой версии . Как утверждает Иван Петрович, первые известия о деятельности Петрашевского (о его довольно невинных экономических прожектах, которые легкомысленный автор совершенно открыто распространял среди помещиков петербургской губернии) дошли до государя Николая Павловича не при помощи усердных полицейских чинов, а, как несколько туманно выражается Липранди, «через баб» (очевидно, лиц достаточно высокого ранга, близких ко двору). Государь сурово вопросил тех, кому надлежало об этом ведать. Но увы: ни министр внутренних дел Л.А. Перовский (начальник Липранди), ни сам глава III Отделения граф А.Ф. Орлов не могли удовлетворить любопытства монарха. Липранди посчастливилось первым доставить бумагу – он просто одолжился ею у своих гостей. О таковом его подвиге был немедленно извещен государь. И вот уже граф А.Ф. Орлов доводит до сведения Липранди: императору, который к случаю вспомнил былые заслуги генерала на поприще внешней разведки, угодно поручить ему устройство «настоящего тайного надзора» за Петрашевским и его друзьями. Мог ли действительный статский советник ослушаться высочайшей воли?
Не он, а некто повыше был зачинщиком этого дела, – не устает повторять Липранди, – не он его обнаружил, не он донес. Он лишь неукоснительно старался исполнить служебный долг. Иван Петрович желает выглядеть пристойно в глазах взыскательного потомства. И до того же потомства Липранди спешит довести слова графа А.Ф. Орлова, который, доверительно положив руку на плечо генерала, мягко приказывает ему не осведомлять сотрудников III Отделения о задуманной операции («чтоб и мои не знали»): «…Забудьте свое старое сослуживство с Дубельтом, иначе может встретиться столкновение и сведения перепутаются». Шеф тайной полиции предпочитает чистоту жанра.
Март 1848 – апрель 1849 гг. – звездные часы Липранди. Его профессиональные дарования разворачиваются в полную силу. Нанятые им агенты-извозчики каждую пятницу исправно дежурят у дома Петрашевского в Коломне, готовые за самую скромную мзду развозить поздних гостей. Завербованные им девицы легкого поведения тщатся сообщить о затеваемых их клиентами сомнительных разговорах. И, наконец, благородный «сын живописца» Петр Антонелли (первый в России агент-провокатор) дружится с Петрашевским, является на ночные сходбища и исправно осведомляет Липранди обо всем, что там происходит (именно в этих отчетах Антонелли впервые возникает имя Достоевского).
Наконец государь решает: пора кончать. (Ибо через несколько дней он двинет войска в восставшую Венгрию, дабы спасти союзную австрийскую монархию от преждевременного развала.) 20 апреля 1849 г. граф А.Ф. Орлов вызывает к себе Липранди и в присутствии ничего не подозревающего и, натурально, как громом пораженного Дубельта приказывает передать последнему всю документацию – для производства арестований.
«Дубельт, – говорит в своих записках Липранди, – бледный во все время, не произнес ни одного слова и, выйдя на крыльцо, пригласил меня сесть с ним в карету, употребив для сего слово «вы», которого с 1812 года в употреблении между нами не было. Я очень хорошо понимал все, что он должен был чувствовать, и объяснил ему, как все происходило…». А именно – что приказ о сохранении тайны последовал от непосредственного начальника Леонтия Васильевича и он, Липранди, не смел нарушить данное графу А.Ф. Орлову слово.
Дубельт прослезился: он, по-видимому, был тронут чистосердечием коллеги, чье перо – через десятилетия – нимало не дрогнуло, изображая генеральские слезы. Впрочем, оба рьяно взялись за дело.
На пике карьеры
…Подъехав в ночь с 22 на 23 апреля к III Отделению, Липранди был поражен необыкновенной картиной. Все окна и подъезд здания у Цепного моста были ярко освещены: взад и вперед сновали жандармские офицеры. На улице и во дворе теснилось множество «четвероместных» извозчичьих экипажей – они были собраны со всего города, чтобы на рассвете отправиться за арестуемыми. Сердце опытнейшего Липранди было уязвлено подобной полицейской беспечностью. Ведь направлявшиеся к Петрашевскому (или возвращавшиеся от него) завсегдатаи «пятниц» могли легко догадаться в чем дело и поспешить уничтожить улики! Липранди не стал скрывать своих опасений от бывшего товарища по оружию. Однако не весьма искушенный в подобных делах Леонтий Васильевич (опыт массовых посадок в России был еще впереди) только отмахнулся от его приятельских укоризн. Сообщая об этих прискорбных обстоятельствах своему министру (то есть Л.А. Перовскому), Липранди тонко дает понять, что будь подобная миссия поручена лично ему, он, как истинный профессионал, исполнил бы ее более положительным образом.
Вместе с Дубельтом он отправится арестовывать Петрашевского. (Притом как лицо, уже «сдавшее дела», деликатно останется в карете.) Это, пожалуй, высшая точка его карьеры, которая вскоре плавно направится вниз. Его, главного виновника торжества, не включат в состав высочайше утвержденной Следственной комиссии (он будет введен лишь во второстепенный орган – комиссию по разбору бумаг); имя его агента – не без подсказки со стороны жандармского ведомства – станет известно в публике; его самого наградят не орденом за важные государственные заслуги (как он с полным основанием ожидал), а «всего лишь» деньгами – как бы уравняв тем самым с доносчиком Антонелли. И главное – к его мнениям не слишком будет прислушиваться власть…
Пока в Петропавловской крепости вершатся глухие драмы (иные, правда, с оттенком бурлеска: в борьбе с государством каждый обвиняемый использует свой прием), Липранди старается уверить Комиссию в чрезвычайной серьезности дела (в отличие от оплошавшего Дубельта, по понятным причинам желающего эту серьезность приуменьшить). Но поданное им особое мнение, уличающее Комиссию в том, что она в благодушии своем не разглядела всеобъемлющего общерусского заговора (принятие этой версии повлекло бы цепную реакцию арестов и возникновение тысяч новых дел, что теоретически представлялось возможным, на практически бесполезным), – это мнение было изящно, с комплиментами по адресу обвинителя отвергнуто Комиссией, которая в своем заключении недрогнувшей рукой записала: «…организованного общества пропаганды не обнаружено».
Так какой же заговор пропал?
Искусство сокрытия улик
Существует позднейшее свидетельство Аполлона Майкова, что однажды к нему явился Достоевский и с жаром стал уговаривать поэта вступить в тайную, вновь образованную «семерку», цель которой состояла в заведении подпольной типографии. (Крупный план: Достоевский, оставшийся ночевать у приятеля, в красной ночной рубашке с незастегнутым воротом – «как умирающий Сократ перед друзьями» – горячо уверяет Майкова в святости дела.) Но безумная идея отнюдь не вдохновила поэта, который добавляет, что печатный станок был-таки собран на квартире Николая Мордвинова за несколько дней до арестов, не замечен при обыске (в кабинете находилось много физических приборов) и затем тайно вынесен родственниками Мордвинова, снявшими для этой цели опечатанные полицией двери.
Тут следует кое-что уточнить. Хотя Николай Мордвинов входил в «семерку», станок, скорее всего, был вынесен из квартиры истинного вдохновителя всего предприятия – Н.А. Спешнева. Когда на следствии еще один из посвященных упомянул о местонахождении типографии, Комиссия немедленно потребовала от генерал-лейтенанта Дубельта повторного обыска: «взятии в квартире Спешнева домашней типографии». Дубельт отдает соответствующие письменные распоряжения.
В архиве III Отделения мы обнаружили переписку по указанному предмету. Она, признаться, может повергнуть в изумление.
Отряженный Дубельтом для захвата важнейших вещественных доказательств жандармский полковник Станкевич сообщает начальству, что в квартире Спешнева по самом строгом осмотре типографии не найдено. При этом мать Спешнева поведала нежданным гостям, что за две-три недели до их визита квартиру уже посещали. Она была «отпечатана» действительным статским советником Липранди и жандармским подполковником Брянчаниновым, которые, отобрав «все найденное подозрительным», вновь опечатали помещение и отбыли восвояси.
Это – невероятно.
Выясняется: не «родные Мордвинова», не домашние Спешнева и не какие-либо другие приватные лица, а персоны вполне официальные снимают печати и преспокойно выносят все, что считают необходимым. Но самое удивительное, что они не ставят об этом в известность практически никого. Никакого документа об этом обыске в деле нет. И управляющий III Отделением узнает о событии лишь по чистой случайности – из служебного рапорта, который, надо полагать, немало его потряс.
«Где и что Липранди?» – вопрошал Пушкин. А он, оказывается, вот тут.
Но вот вопрос: так ли уж был удивлен Дубельт? На следующий день он посылает в Комиссию донесение, где честно сообщает о том, что искомой типографии не обнаружено. Он даже прилагает улики: какие-то пустые деревянные ящики, вряд ли могущие возместить отсутствие печатного станка. Но – и это самое поразительное – Дубельт ни словом не упоминает о том, что полковника Станкевича опередили. Имена Липранди и Брянчанинова названы генералом не будут.
Одно из двух. Либо Дубельт действительно ничего не ведал о визите Липранди, но по каким-то не вполне нам понятным причинам отказался закладывать старого товарища (хотя удобнейший случай для отместки конкуренту вряд ли мог представиться), либо…
Либо Леонтий Васильевич прекрасно знал, что его посланцы в квартире Спешнева ничего не найдут. Иными словами, он и Липранди действовали заодно.
Для совершения таких в высшей степени рискованных операций нужны были очень серьезные мотивы. Нелепо, конечно, предполагать в верных солдатах империи намерение помочь арестантам. Так что же?
«Жизнь моя – кинематограф…»
Дело в именах. Среди семи потенциальных типографов находится уже упомянутый выше Николай Мордвинов. Он оставался на свободе. Его призовут к допросу только 2 сентября и через несколько часов с миром отпустят. Другой кандидат в «семерку» – В.А. Милютин (брат будущего военного министра). Его вообще не обеспокоят.
Николай Мордвинов – сын сенатора А.Н. Мордвинова, бывшего руководителя тайной полиции. Именно его в 1839 г. Дубельт сменит на посту управляющего III Отделением.
Нет сомнения, что сенатор Мордвинов сделал все возможное и невозможное, чтобы вывести из-под удара родного сына. Братья Милютины (они приходились родными племянниками министру государственных имуществ П.Д. Киселеву, который, будучи в 1820-е гг. наместником в Молдавии, покровительствовал Липранди) тоже не дремали: достоверно известно, что им удалось изъять из дела один важный и компрометирующий В.А. Милютина документ (эта история – отдельный детективный сюжет). Разумеется, с такой «объемной» уликой, как типографский станок, проделать подобное было сложнее. Однако при правлении отечески-патриархальном и особенно при наличии могущественной родни всегда существует возможность слегка усыпить закон. В толще родственных интересов может увязнуть тупой государственный меч.
Кстати, мы забыли упомянуть, что Леонтий Васильевич вот уже тридцать лет состоит в браке. И, как удалось выяснить, жена его Анна Николаевна помимо прочих своих достоинств еще и родственница Мордвиновых.
«Целый заговор пропал», – скажет Достоевский. Он не подозревал, что к «заговору» могли быть причастны такие фигуры, как Липранди и Дубельт.
Подобную интригу не в силах сочинить даже очень талантливый сценарист. Жизнь оказывается сценарнее. Она предлагает версии, как бы специально созданные для захватывающих киновоплощений.
…Карьера Дубельта завершится с началом нового царствования. Он умрет в 1862 г. Липранди переживет его почти на двадцать лет. Но ему придется оправдываться.
«…Оно, – говорит Липранди о деле петрашевцев, – положило предел всей моей службе и было причиной совершенного разорения». Он полагает, что родственники и сослуживцы осужденных всячески старались ему досадить (в частности, возобновив обвинения, что он есть «немилосердный грабитель скопцов») и положить конец его в высшей степени полезной для отечества деятельности. Не говоря уже о III Отделении, которое так и не смогло простить чиновнику параллельного ведомства своего оглушительного провала. «Казнь Липранди, – горько сетует он, – совершена не на основании закона, а закулисно».
Разумеется, у него хватает ума ни словом не обмолвиться об истории с типографией.
…Достоевский переживет Липранди всего на полгода с небольшим. В принципе, ничего не мешало Ивану Петровичу прочитать все романы своего бывшего поднадзорного включая большую часть «Братьев Карамазовых».
На склоне лет он будет писать обширные военно-исторические труды – «Краткое обозрение отечественной войны от 17 августа до 2 сентября», «Бородинское сражение» (вот за что благодарил его Лев Толстой), «Восточный вопрос и Болгария», «Взгляд на театр военных действий на Дунае» и т.д. Он будет помещать в журналах статьи о столь близких его сердцу раскольниках. Но, проделав путь от таинственного романтического героя до образцового петербургского бюрократа, в большой истории он останется вовсе не этим. Близкий приятель автора «Вольности», его сотрапезник и конфидент, он стал незримым гонителем Достоевского – того, кто пребывал с Пушкиным в кровном, хотя и неочевидном, родстве. Интересно, что сказал бы поэт об этих «странных сближениях»…
Но не они ли, собственно, и есть следствие некоего высшего монтажа?
|
|