Петр Николаев. Достоевский – это мы? (Об исторической прозе Игоря Волгина) (2002)
Талантливый писатель, поэт, автор книг, получивших мировое признание, виднейший исследователь творчества Ф.М. Достоевского, президент Фонда Достоевского, профессор МГУ и Литинститута им. А.М. Горького, академик РАЕН, основатель и бессменный руководитель легендарной литературной студии МГУ «Луч», Игорь Волгин для нас прежде всего постоянный автор «Литературной газеты». Его статьи и колонки в «ЛГ» неизменно вызывали и вызывают повышенный интерес наших читателей как остротой поставленных вопросов, так и своим стилистическим блеском. Сердечно поздравляем! Желаем всегдашней душевной стойкости, здоровья и творческих вдохновений.
Одну из своих книг Игорь Волгин начинает с рискованной цитаты из Честертона: «Перестаньте хоть на время читать то, что пишут живые о мертвых; читайте то, что писали о живых давно умершие люди».
Автор как бы соглашается с Честертоном («нам по душе такой радикальный подход»). Однако далее выясняется, что авторское доверие к «живым свидетельствам» вовсе не абсолютно и что не кто иной, как сам автор, является «воскресителем времени, вырванного им из неполного бытия (ибо единичный, прозябающий на отшибе исторический факт бесконечно одинок)». Что же касается собственно документов, к ним автор относится не без некоторой грусти. «Возвращаясь поутру к письменному столу (после краткого, но укрепляющего сна), мы с горестью обнаруживали, что расположенные нами в строгом порядке источники за ночь покинули свои позиции и предались беззаконным забавам. Некоторые из них, весьма именитые, стушевывались и теряли всю свою важность; другие, прежде неведомые, подбочась, выступали вперед… Они аукались, перемигивались, перестукивались и подавали друг другу условные знаки; они налаживали любовные связи и вступали в смертельную вражду; они заключали наступательные и оборонительные союзы. Они шли на беспринципные компромиссы и строили ковы. Они даже плели заговоры против изумленного подобной наглостью автора, который, вслушиваясь в растущее многоголосие, с трудом начинал понимать: главное в его деле – не количество информации, а объем музыкальных тем».
В ряду писателей, пишущих на русском языке, Игорь Волгин несомненно занимает одно из первых мест.
Порой, перечитывая «Последний год Достоевского» или «Колеблясь над бездной», я задаюсь вопросом: в чем все-таки заключается секрет этой мощной исторической прозы, этого захватывающего дознания, этого, если угодно, «чисто русского» детектива? Уж, разумеется, не только в главном герое, который, как бы он ни был хорош, еще не делает погоды. О Достоевском написаны сотни, если не тысячи, книг, многие из которых не добавляют ни грана к тому, что мы знаем о творце «Идиота». И, наверное, секрет не в новых, впервые извлекаемых из архивохранилищ документах, одно лишь количество коих уже составило бы имя любому исследователю. И, может быть, даже не в психологической тонкости авторских трактовок, не в совершеннейшем знании реалий, подробностей и внутренних обстоятельств воссоздаваемой исторической жизни. Все это, конечно, крайне существенные, но недостаточные объяснения.
Один англичанин (как принято говорить, «мастер исторической прозы») проницательно заметил: «Единственный акт воображения, дозволенный автору-биографу, это воображение формы». Мне кажется, что, будучи по призванию историком и поэтом, Игорь Волгин как раз воплотил свою писательскую неповторимость в «воображении формы». Я не говорю сейчас о достоинствах содержания – эти достоинства очевидны. Но важно, что Волгину удалось создать свой собственный, сугубо личностный жанр. Его биографическая проза столь достоверна, что сама обретает характер первоисточника. «Это было именно так, а не иначе», – говорит «живой читатель», волшебным образом приобщаясь к «давно умершим людям» и становясь таким же свидетелем, как и они.
И. Волгин не просто воздействует на аудиторию своей научной аргументацией (как правило, безупречной), своей энергетикой, он еще убедителен художественно. Можно, к примеру, не соглашаться с отдельными умозаключениями писателя относительно смерти Достоевского, но предложенная им гипотеза уже неотменима, она стала неотъемлемой принадлежностью нашего исторического сознания. «Биография – всегда версия, – говорит И. Волгин. – Важно, чтоб она подтвердилась».
Любопытно, что в стихотворных книгах Игоря Волгина имя Достоевского не упоминается ни разу. Это литературное целомудрие высшего порядка. И все же, как представляется, не только научная интуиция, но и поэтическая зоркость позволяет ему проникать в те области, где, как он усмешливо замечает, «еще не ступала бодрая нога достоевсковеда».
Автор равно ценит поэзию и правду.
Солдаты потешных
полков
играют в потешные игры.
Летят
от железных подков
цветные потешные искры.
Потешного ботика борт
и кубки
с потешною брагой.
И машет отважно
Лефорт
своею потешною
шпагой.
……………………………
Потешные пушки палят!
И, как на Руси
уж ведется,
еще никому невдогад,
как все это ей обернется.
Но и в волгинской прозе слова звучат так же ответственно и внятно:
«Русский XIX век не решил ни одной из занимавших его проблем.
Остается открытым вопрос об исторических судьбах России, о ее месте и призвании в мире;
о ее собственных границах;
о ее культурном пространстве – той неосязаемой «территории», которая собрана усилиями сорока поколений;
о способе жизни: все еще гадательных формах ее (России) исторического бытия».
Достоевский выступает у автора «Родиться в России» как ключевое событие русской истории и потенциальная разгадка русской судьбы. И если Волгин-ученый рассматривает своего героя в качестве национального архетипа, то для Волгина-писателя это некий магический кристалл, который позволяет различить смысл нашего исторического существования, скажем, от начала «славных дней Петра» вплоть до сегодняшних.
Хотелось бы сделать одно, казалось бы, частное признание. Автор книг о Достоевском интересен мне ничуть не менее, чем его главный герой. И, разумеется, не потому, что он «равнозначен» Достоевскому. Нет, меня в первую очередь занимает авторское отношение к «року событий». Я пытаюсь обнаружить скрытые причины того острого интеллектуального переживания, которое доставляет мне текст, вникнуть в неповторимый строй авторской речи. Это тот случай, когда, если воспользоваться словами Белинского, повествование «неразрывно связано с личностью автора и относится к ней, как изображение на сургуче относится к выдавившей его печати».
Стиль Волгина сдержан, чтобы не сказать аскетичен. У автора «Пропавшего заговора» нет большего врага, чем так называемый беллетризм. Не зря с такой уморительной почтительностью он выводит на сцену некоего Ч.Б. (то есть Чувствительного Биографа), тексты которого – кстати, не сочиненные, а взятые из чьих-то конкретных трудов, – не могут не вызвать у обладающего вкусом читателя приступа литературного веселья.
Вообще, свойственный И. Волгину «ментальный юмор» – это тот отличительный признак, который наряду с полнозвучным, пластичным, намеренно чуть старомодным языком заставляет безошибочно опознать автора. Подражать Волгину трудно, да, пожалуй, и бесполезно. Нет никакого смысла копировать его методику и приемы. Ибо даже выстроенные «по Волгину» документы выглядят скучновато без одушевляющей их авторской воли.
Как всякий настоящий писатель, Игорь Волгин одинок. Однако само его присутствие в гуманитарном поле как бы ставит моральную преграду для духовного беспредела, торжества ученых пошлостей, литературного невежества, образованщины и т.д. И это не проходит для автора даром.
Так, в роскошно изданном «энциклопедическом словаре» С.В. Белова «Ф.М. Достоевский и его окружение» с апломбом заявлено: «Вымыслом оказались и сведения о знакомстве Достоевского с народовольцами А.П. Корба и А.И. Баранниковым, сообщаемые И.Л. Волгиным». Но помилуйте. Истина заключается в том, что И.Л. Волгин нигде таких «сведений» не сообщает. Он лишь – со всеми необходимыми оговорками – допускает предположение о возможности такого знакомства. (Тем более что письма А.П. Корба в архиве Достоевского – неопровержимый факт.) Еще более выразителен пассаж Белова, что в «Последнем годе Достоевского» автор «в угоду своей лживой концепции (какой до боли узнаваемый стиль! – П.Н.) сделать Достоевского слишком «левым» приходит «к абсолютно бредовому и абсурдному заключению» относительно будущей судьбы Алеши Карамазова. Между тем версия И. Волгина об одном из вариантов продолжения великого романа представляется одной из самых убедительных и глубоких авторских реконструкций. И. Волгин предполагает, что смерть Алеши, совершившего политическое преступление и заканчивающего свои дни на эшафоте, должна была бы отрезвить «русских мальчиков», отвратить их от гибельного пути. И нужно обладать либо полнейшим отсутствием слуха, либо – во что не хотелось бы верить – злым умыслом, чтобы приписывать Волгину те благоглупости, которые с ученым видом оглашает Белов.
Вокруг Достоевского всегда существует зона духовного напряжения и противоборства. Вместе с тем эта сфера столь обширна, что можно десятилетиями повторять академические зады. Гораздо труднее быть открывателем и первопроходцем.
Еще в начале 70-х годов, когда «Дневник писателя» не только не издавался, но даже неохотно упоминался, т.к. числился изданием крайне реакционным, И. Волгин выступает с большим циклом работ об этом удивительном моножурнале. По сути, это положило начало новому направлению в науке. Тогда статьи о «Дневнике...» были наперечет. Сейчас они исчисляются сотнями. Нужно, однако, вспомнить, кто стоял у истоков, и отдать должное не только его исследовательской отваге, но и характеру, гражданскому мужеству, воле.
Собственно, весь корпус сочинений о Достоевском, которые создал И. Волгин (некоторые из них, на мой взгляд, с явным опозданием представлены на Государственную премию РФ), – это замечательное достижение нашей гуманитарной культуры. В эпоху постыдной девальвации слова, в эпоху торжества духовного примитива и бешеного успеха «глянцевых обложек» не может не обнадеживать тот факт, что существует писатель, продолжающий и обновляющий традицию Ю. Тынянова, В. Шкловского, Ю. Лотмана, Н. Эйдельмана... И что существуют читатели, которым все это близко... Недаром И. Волгин замечает, что «Достоевский – это мы». «Нам – как роду человеческому – необходимо знать: не посрамил ли нашего имени один из нас – тот, кому было много дано и кто, по общему мнению, составляет соль земли. Сохранил ли он лицо – в радости и в печали, в сиянии славы и под ударами рока, в минуту общественных ликований и в годину гражданских смут? Мы желаем понять – как одолевал он сопротивление жизни и истории, чтобы совпасть с ними в их вечном созидательном деле».
Сотворив свою неповторимую «сагу о Достоевском», Игорь Волгин написал, может быть, одну из лучших книг о России. Иными словами, обо всех нас.
Петр Николаев,
член-корреспондент РАН
«Литературная газета», 6 марта 2002
|
