Нас учили плавать, бросая в воду (воспоминания о П.А. Зайончковском)
С первых же минут он показался мне человеком суровым.
Он быстро входил в аудиторию, ставил на стол свой объемистый, довольно изношенный портфель и окидывал нас хмурым, как бы заведомо недовольным взглядом. В нем не было заметно ни малейших признаков пресловутой академической рассеянности: он был немногословен, ясен, проницателен, тверд. И при этом – язвительно-ироничен. Сразу впечатляло его слишком грубое «для профессора» костистое лицо; вообще военная, офицерская косточка давала себя знать. И хотя нам ничего еще не было ведомо о его дворянских корнях, мы не могли не почувствовать некоторую его «нездешность».
Иногда он бывал резок и не старался смягчать свое недовольство мудрой профессорской усмешкой. В то же время его подчеркнутая учтивость, выражавшаяся не только в величании всех по имени и отчеству, но и в интонациях, в несколько старомодной манере склонять голову набок, слушая собеседника, – все это выдавало в нем человека, успевшего получить начальное воспитание еще до наступления эпохи всеобщей грамотности.
Он обращался с нами, второкурсниками, как с людьми, для которых добровольный выбор профессии был лучшим подтверждением благородных наклонностей сердца и ума. Он не давал нам ни малейших поблажек.
П.А. Зайончковский вел семинар с нашей группой «школьников» – то есть поступивших в Университет сразу после десятилетки. Нас было мало, ибо в вузы тогда в первую очередь принимали тех, кто имел производственный стаж или отслужил в армии. Для «школьников» был особый конкурс и весьма высокий проходной балл. Поэтому группа была сравнительно сильной: из выпускников назову М.М. Наринского, ныне крупнейшего специалиста по истории Франции, профессора МГИМО, и В.А. Тишкова, члена-корреспондента РАН, директора Института этнологии и антропологии РАН, члена Общественной палаты. У нас были блестящие педагоги: акад. С.Д. Сказкин, акад. Б.А. Рыбаков, И.Д. Ковальченко, И.А. Федосов, Е.В. Гутнова, В.И. Кузищин, А.В. Арциховский, Д.В. Сарабьянов... Каждый из них как бы воплощал свой предмет: Древний Рим, Киевскую Русь, европейское Средневековье, историю искусств и т.д. В Петре Андреевиче Зайончковском кристаллизовалась история как таковая. Он был историком par excellence, в чистом, так сказать, виде: трудно представить его в каком-то ином качестве.
На одном из первых занятий Петр Андреевич повел нас в «закрома» – в хранилища Научной библиотеки МГУ (Горьковки). В комнате с высокими дубовыми шкафами, напоминающей внутренние покои какого-то рыцарского замка, он выложил на огромный дубовый стол золоченые тома Брокгауза и Ефрона, «Военную энциклопедию», библиографические справочники, «Некрополи»… «Именно с этого любой порядочный историк должен начинать свой рабочий день», – ворчливо заметил П.А., словно подозревая иных из нас в тайном намерении обойтись более легкими средствами. (Как показал опыт, его опасения были не столь безосновательными.)
Так начиналась школа Зайончковского.
Петр Андреевич не придавал большого (а тем более – исключительного) значения тем привычным формулировкам, которые почитались незыблемыми и заключали в себе руководящую истину. Хотя, говоря по правде, никогда и не опровергал их, отдавая кесарю кесарево и соблюдая не им установленные правила игры. Но его символом веры был Первоисточник: ему отдавался безусловный приоритет.
Мы впитывали в себя это уважение к подлиннику. Документ становился отправной точкой исследования. Но необходимо было иметь еще верный глаз.
П.А. любил приводить следующий пример1. 28 февраля 1881 года, накануне своей гибели от народовольческой бомбы, император Александр II делает последнюю запись в дневнике – по своей привычке капитально сокращая слова: «Завт. У К. с дет.». П.А. пояснил нам, что, учитывая недавнюю (тайную) женитьбу государя на княгине Е.М. Юрьевской (он так и произносил: «государь» – обыденно, без каких-либо идейно-фонетических коннотаций, что было довольно непривычно для нашего комсомольского слуха), а также неосведомленность нации о факте существования детей от этого брака, он поначалу расшифровал эту фразу так: «Зав<тра> У К<аз> о дет<ях>». То есть как прямое указание на некий неизвестный доселе законодательный акт, который должен был воспоследовать «завтра», 1 марта. В общем политическом контексте (пик национального кризиса, подготовка «конституции» Лорис-Меликова и т.д.) такое прочтение было вполне логично и допустимо. Можно было гордиться открытием.
Тут П.А. выдерживал паузу, носившую сугубо педагогический характер. Далее следовало резюме, сводящееся к тому, что историк не должен становиться жертвой собственных аберраций. Его дело – критически осмысливать текст и не пытаться вложить в него вероятный или желаемый смысл. Ибо при более пристальном изучении указанной дневниковой записи она читается совсем по-иному. А именно: «Завт<ракал> У К<ати> с дет<ьми>». Иначе – у той же Екатерины Михайловны Юрьевской вместе с их общими потомками, ради которых якобы затевался гипотетический указ2.
Мне хорошо запомнилась эта славная притча. Сколько раз, просиживая над документом и пытаясь осилить неудобочитаемый почерк тех или иных выдающихся лиц (например, А.Н. Майкова, И.С. Аксакова и др.), я удерживал себя от счастливой догадки, чудесным образом проясняющей смысл, и еще раз наводил архивную лупу на завитушки и росчерки пера. Возможно, так удалось избежать не одного «поручика Киже».
Надо ли говорить, что тогда, после нашего первого занятия в Научной библиотеке МГУ (директором которой он некогда был) Петр Андреевич позаботился о том, чтобы нас, второкурсников, записали в абонемент и читальный зал: привилегия, которая даровалась только «опытным бывалым» студентам третьего курса. Нас учили плавать, бросая в воду.
Не всякому это шло впрок. Помню, как на одном из семинарских занятий мы обсуждали доклад нашей соученицы. Ничто не предвещало грозы. Как вдруг П.А., быстро перелистав работу, начал на память называть страницы и главы какого-то весьма второстепенного сочинения, которое докладчица прилежно переписала без каких бы то ни было ссылок. Я редко видел П.А. в подобном гневе. «Только приводя рецепт приготовления печенья, можно не ссылаться на автора, да и то не всегда!», – негодовал он, может быть, намекая на истинное призвание плутоватой докладчицы.
У П.А. не водилось любимчиков, равно как и не было тех, кому бы он оказывал явное предпочтение. Но при этом он прекрасно чувствовал потенциал студента, его склонность к самостоятельной научной работе. Так, когда встал вопрос о специализации по кафедрам, он закрылся в аудитории с Мишей Наринским (Петру Андреевичу чрезвычайно понравилась его курсовая работа) и долго уламывал будущего международника идти на кафедру истории СССР периода капитализма, где трудился он сам. Михаил Матвеевич, однако, остался тверд и не изменил своему давнему выбору – прекрасной Франции.
Замечу, кстати, что, усмотрев какую-то небрежность в моей курсовой, П.А. снизил мне оценку на один балл – и эта едва ли не единственная у обладателя красного диплома четверка до сих пор горестно отзывается в моем сердце3.
Через несколько лет, уже учась в аспирантуре, я сдавал Петру Андреевичу кандидатский минимум по специальности (реферат мой назывался «Восточный вопрос от Парижского мира до Берлинского конгресса. 1856–1878»). Мой учитель, несмотря на наше уже к тому времени солидное знакомство, гонял меня самым немилосердным образом. При этом он требовал знания не только отечественных, но и редких зарубежных источников, что в те годы считалось не столь обязательным. Сам он знал их досконально.
Мне приходилось слышать снисходительно прилагаемое к П.А. Зайончковскому определение «фактолог». Но сила П.А. как историка как раз и заключалась в том, что он пил «из реки по имени факт». Он, как некогда Карамзин, спасал Отечество от нашествия забвения.
Работая над «Последним годом Достоевского», «Колеблясь над бездной» (да, пожалуй, и другими своими книгами), я постоянно держал на столе «Кризис самодержавия на рубеже 1870-х – 1880-х гг.». Этот «фактологический» труд – с подробнейшим разбором «механизма власти», конкретной оценкой ее скрытых мотивов и сил – незаменим для постижения того, почему был упущен редчайший исторический шанс и страна, потрясенная первомартовской катастрофой, двинулась к роковой черте.
Петр Андреевич учил жить и, можно сказать, умирать, если вспомнить его собственную, неотделимую от его дела смерть – за библиотечным столом. Школа Зайончковского – не только «сумма технологии», скажем, приемов архивной работы и т.д. Это прежде всего школа нравственная. И главный ее постулат: с историей надо обращаться честно.
____________
* Название воспоминаний, придуманное автором, поразило меня точностью воспроизведения не однажды слышанной фразы в разговорах П.А. с С.Б. Окунем. Оба считали, что нас, учеников, уже со второго курса надо отправлять в архив, чтобы мы учились выживать, побарахтавшись в море бесценных для историка фактов. Не зная об этой установке П.А., Игорь Волгин абсолютно точно ее почувствовал и осознал (прим. составителя книги Л.Г. Захаровой).
(1) Мне уже приходилось однажды упоминать об этом. См. Игорь Волгин. Колеблясь над бездной. Достоевский и императорский дом. М., 1998. С. 452–453.
(2) В действительности тайный «указ о детях» был подписан Александром II еще 6 июля 1880 года, при его вступлении во второй брак.
(3) Удивительно, что, в точности помня темы курсовых – как собственных, так и многих моих товарищей (в факультетском фольклоре встречалось даже такое: «Роль кистеня в товарообороте Древней Руси»), – я начисто забыл содержание именно этой работы, что, очевидно, представляет интерес для фрейдистов.
Волгин И.Л. Нас учили плавать, бросая в воду // П.А. Зайончковский. Сборник статей и воспоминаний к столетию историка. М.: РОССПЭН, 2008. С. 132–135.
|
|
